Дэвид Вуттон (род. в 1952 г.) — британский историк, профессор Йоркского университета. Автор ряда авторитетных книг. Помимо фундаментальной работы «Изобретение науки» (2015), написал также такие исследования, как «Плохая медицина: врачи делают вред со времен Гиппократа» (2006) и «Галилей: наблюдатель неба» (2010). Вниманию читателей блога предлагаются выдержки из работы Вуттона «Изобретение науки: новая история научной революции», изданной у нас в 2018 году.
«Современная наука зародилась в период с 1572 г., когда Тихо Браге увидел на небе вспышку сверхновой звезды, по 1704 г., когда Ньютон опубликовал свой труд «Оптика», в котором продемонстрировал, что белый цвет состоит из гаммы цветов, образующих радугу, и что его можно расщепить на составляющие с помощью призмы, а цвет является свойством света, но не объекта. До 1572 г. также существовали системы знаний, которые мы называем «науками», но только одна их них отдаленно напоминала современную науку — в том отношении, что она оперировала сложными теориями, опиравшимися на большой массив фактов. Это была астрономия, и именно она после 1572 г. превратилась в первую настоящую науку. Что позволяет нам утверждать, что после 1572 г. астрономия стала наукой? У нее имелась программа исследований, сообщество специалистов, и в свете новых фактов она была готова поставить под сомнение давно укоренившиеся взгляды (небеса неизменны, движение в небе может быть только круговым, небо состоит из прозрачных сфер). За астрономией последовали другие новые науки» (с. 9-10).
«Слово science (наука) происходит от латинского scientia, что означает «знание». Одна точка зрения, основанная на отрицании Баттерфилдом виг-истории1 и на взглядах Витгенштейна (к ним мы обратимся ниже), заключается в том, что истина, или знание, — это то, что люди считают таковым. В этой логике астрология раньше была наукой — как и богословие. В средневековых университетах основной курс обучения включал семь «искусств» и гуманитарных «наука»: грамматику, риторику и логику, математику, геометрию, музыку и астрономию (включая астрологию). Сегодня их часто относят к искусствам, но изначально каждая дисциплина называлась одновременно искусством (практический навык) и наукой (теоретическая система); например, астрология была прикладным искусством, а астрономия — теоретической системой. Эти науки и искусства давали студентам основу для последующего изучения философии, богословия, медицины или юриспруденции» (с. 29).
«Возможно, в это трудно поверить, но сторонники сильной программы заняли доминирующее положение в истории науки. Наиболее ярким проявлением такого подхода в действии служит книга «Левиафан и воздушный насос» Стивена Шейпина и Саймона Шеффера, которая признана самой влиятельной работой в этой области после «Структуры научных революций» Томаса Куна. По словам Стивена Шейпина, новая история науки предлагает социальную историю истины. Утверждается, что научный метод постоянно меняется, и поэтому такого понятия, как научный метод, просто не существует. Знаменательная книга Пола Фейерабенда называлась «Против метода» и имела подзаголовок «Все проходит»; за ней последовала работа «Прощай, разум». Некоторые философы и почти все антропологи согласны с ним: стандарты рациональности, утверждают они, локальны и чрезвычайно изменчивы.
Но мы должны отвергнуть идею Витгенштейна, что истина есть просто консенсус, поскольку она несовместима с понимаем одной из фундаментальных задач науки — показать, что от общепринятых взглядов следует отказаться, когда они противоречат фактам» (с. 48-49).
Примечание на с. 48:
«Работа «Против метода» была издана в виде книги только в 1975 г., но в виде доклада на конференции появилась в 1966 г. <…> На суперобложке первого издания поместили не биографию автора, как обычно, а его гороскоп: Фейерабенд был последователен в своем релятивизме (и обыгрывал его). Его защиту астрологии см.: Feyerabend. Science in a Free Society (1978). 91-96″.
«Нам трудно понять, что это оставалось серьезной проблемой и в XVII в. Галилей рассказывает о профессоре, который отказывался признать, что нервы соединяются с мозгом, а не с сердцем, потому что это противоречило утверждению Аристотеля, — и стоял на своем, даже когда ему показывали нервы в препарированном трупе. Широко известен пример философа Кремонини, который, будучи близким другом Галилея, отказывался смотреть в телескоп. Кремонини опубликовал объемный труд о небе, в котором не упоминались открытия Галилея — по той простой причине, что они не имели отношения к реконструкции идей Аристотеля. В 1668 г. Джозеф Гленвилл, известный сторонник новой науки, оказался втянутым в спор с человеком, который отвергал все открытия, сделанные с помощью телескопов и микроскопов, на том основании, что эти инструменты «лживы и вводят в заблуждение. Этот ответ напоминает мне об одной доброй женщине, которая на слова мужа во время спора: «Я это видел — и я не должен верить собственным глазам? — ответила: «Неужели ты больше веришь своим глазам, чем своей любимой женушке?» Похоже, этот джентльмен думает, что неразумно верить нашим глазам, а не его любимому Аристотелю». Даже великий анатом XVII в. Уильям Гарвей, открывший систему кровообращения, одобрительно отзывался об Аристотеле, как о «великом диктаторе философии», хотя для Уолтера Чарлтона… Аристотель был просто «деспотом школ»» (с. 73-74).
«Конечно, сами географические открытия были только началом. <…> После того как начались открытия, выяснилось, что их можно делать практически везде — нужно только уметь смотреть. Другими глазами люди посмотрели и на Старый Свет.
У описания нового было и другое следствие. Для авторов древности и эпохи Возрождения каждое известное животное или растение имело сложную цепь ассоциаций и смыслов. Львы были царственными и смелыми, павлины — гордыми, муравьи — трудолюбивыми, лисы — хитрыми. Описания с легкостью переходили от физического облика к символам и считались неполными без ссылок на поэтов и философов. С новыми растениями и животными — как Старого Света, так и Нового Света — не были связаны ни цепи ассоциаций, ни оттенки культурных смыслов. Что символизирует муравьед? А опоссум? Таким образом, естественная история медленно отделялась от общего знания и начинала формировать собственную область исследований» (с. 80).
«Конечно, вы можете подумать, что Шекспир должен был знать дату своего рождения, хотя нам она неизвестна. И ошибетесь. В 1608 г. Галилей переписывался с Кристиной Лотарингской, супругой Фердинанда I, великого герцога Тосканы. Кристина хотела составить для Фердинанда гороскоп, но не знала дату его рождения и предположила два альтернативных варианта с разницей в год: 18 июля 1548 г. и 30 июля 1549 г. Галилею пришлось составить два гороскопа, определить, который лучше совпадает с жизнью Фердинанда, на этом основании сделать вывод о дате его рождения и предсказать будущее. То есть действительно неизвестным был даже год рождения великого герцога, не говоря уже о месяце и числе (справедливости ради следует отметить, что он был младшим сыном и поэтому не считался наследником). Мы знаем дату своего рождения не потому, что такое знание является естественным или даже нормальным, а потому, что живем в мире, где такое знание стало институализированным» (с. 231).
«Вопрос воспроизводимости результатов является главным для любого понимания научной революции. Об этом свидетельствует смерть алхимии. Бойль и Ньютон уделяли огромное внимание алхимическим исследованиям. <…> Алхимию убили не эксперименты (Старки, Бойль и Ньютон были неутомимы в поисках экспериментального знания), не формирование научных сообществ, преданных новому знанию (алхимики умели находить друг друга и добывать информацию, обычно обменивая один секрет на другой), и даже не открытие Жоффруа, что химические соединения не предполагают трансмутации. Алхимию убило требование открытой публикации экспериментов с точным описанием того, что произошло, а также требование воспроизводимости экспериментов, предпочтительно в присутствии независимых наблюдателей. <…> На смену закрытому сообществу пришло открытое» (с. 314-317).
«Смерть алхимии дает нам еще одно доказательство — если таковые нужны, — что современная наука началась не с экспериментов (алхимики проводили много экспериментов), а с формирования сообщества критиков, способных оценить открытия и воспроизвести результаты. Алхимия, будучи тайным занятием, никогда не могла создать такого сообщества. Поппер был прав, полагая, что наука может процветать только в открытом обществе» (с. 320).
«Что же узнают ученый и гражданин из истории науки? Ничто не вечно. Как и теории Птолемея и Ньютона, которые казались абсолютно удовлетворительными на протяжении многих столетий, дорогие нашему сердцу теории однажды сменяются другими. Кун постоянно напоминал, что одна из главных целей обучения в науке — скрыть эту истину от следующего поколения ученых. Наука воспроизводит себя с помощью индоктринации, поскольку научные сообщества работают эффективнее, когда в них есть согласие о том, что они пытаются делать.
Но Кун понимал: тот факт, что рушатся даже самые прочные научные теории, не означает их ненадежность, а также отсутствие научного прогресса. Птолемей дал астрологам информацию, в которой они нуждались, а Ньютон объяснил законы движения планет, сформулированные Кеплером. Надежность современной науки мы демонстрируем каждую секунду каждого дня. Признание ограничений науки и одновременно ее силы требует необычной смеси скепсиса и уверенности; релятивисты перебарщивают со скепсисом, а реалисты — с уверенностью» (с. 483-484).
Если вы сочли мои исследования и изыскания по историографии и философии астрологии полезными, то можете помочь данному блогу в развитии, перейдя по этой ссылке. Автор будет польщен и вдохновлен на дальнейшие свершения.
Рекомендуемые статьи со схожей тематикой:
Историк Александр Саплин об астрологии
Историк и философ Ричард Тарнас об астрологии
Л. Торндайк: истинное место астрологии в истории науки
Пол Фейерабенд об астрологии
Астрология как вариант историцизма: ранний взгляд К. Поппера на науку звезд
1 История вигов или виг-история — подход к историографии, который представляет историю как путешествие от темного и ужасного прошлого к «славному настоящему».
Источник: Вуттон Д. Изобретение науки: новая история научной революции. — М., 2018. — 656 с.